Дочь о. Кирилла Каледы — настоятеля храма на Бутовском полигоне — написала для городского конкурса работу о митрополите Серафиме Чичагове, расстреляном в 37-м в том же Бутове. В награду получила книгу Н. Толорайя «Незабываемые годы великой эпохи». Автор, бывший сотрудник Дмитлага, прославляет Вождя и Учителя.
О тайной вере и открытых репрессиях
Мое раннее детство пришлось на 1960-е годы. Тогда, при хрущевской оттепели, продолжались вполне серьезные гонения на веру и церковь. Родители были людьми глубоко верующими и воцерковленными — и вместе с тем, я бы сказал, достаточно осторожными. В отличие от многих других семей, где детям не говорилось о том, что у них есть родственники, пострадавшие в годы репрессий, в нашей семье это никогда не скрывалось. И как я себя помню, мы всегда знали о том, что наш дедушка пострадал (иерей Владимир Амбарцумов, дед отца Кирилла по материнской линии, был расстрелян 5 ноября 1937 года на Бутовском полигоне. В 2000 году причислен к лику святых. — БГ). Но нам, детям, объяснили и привили — хотя никаких длинных лекций, нотаций по этому поводу не было, — что никому нельзя говорить о своей вере и походах в церковь. Даже соседям по коммунальной квартире, где мы одно время жили.
Конечно, масштабов репрессий, этих цифр мы не понимали. Но мы общались со старшими друзьями родителей, которые прошли через лагеря и тюрьмы. Среди них были настоящие исповедники. Я помню, в начале 1970-х мы с сестрой жили под Суздалем, в семье Голядкиных. Андрей Дмитриевич Голядкин, отсидевший чуть ли не десятку, водил нас по Суздалю, который тогда был совсем не тем, что сейчас. Мы ходили у стен Спасо-Евфимьева монастыря — внутрь нельзя было войти, — и он рассказывал о том, что здесь была одна из самых страшных советских тюрем. Мне было 14 лет, и этот рассказ на меня очень большое впечатление произвел.
О спасении от комсомола
В нашей семье было шестеро детей, и никто не вступил в комсомол. Мы начинали учиться в одной школе, а когда приблизился комсомольский возраст, стали по надуманным поводам расходиться по разным школам — чтобы не привлекать к себе внимание.
У меня был смешной случай в университете. На втором курсе геологического факультета меня решили назначить старостой, а я единственный не был комсомольцем. Естественно, на меня насели очень сильно. Приближалась сессия, а я всегда перед экзаменами читал акафист преподобному Сергию Радонежскому, и всегда помогало — так нас мама приучила. А тут экзамен попался на день преподобного Серафима, и я решил: что же я буду читать акафист преподобному Сергию, когда сегодня преподобный Серафим. И прочитал преподобному Серафиму. Ну, с трудом на три балла вытянул — так у меня единственная тройка и осталась в дипломе. И потом как раз на меня насели, чтобы я старостой стал, я и так и сяк крутился, хотел от них отвязаться, а потом сообразил — а я же троечник! Не могу я с тройкой в комсомол! Все глаза вылупили: ты что, идиот полный? Но я уперся — не могу, недостоин.
После этого поехал в Дивеево, благодарить преподобного Серафима за тройку. И эта поездка была судьбоносная, потому что я, по благословению своего духовного отца, поехал вместе с Варварой Васильевной Чичаговой, внучкой владыки Серафима (митрополит Ленинградский и Гдовский Серафим Чичагов расстрелян 11 декабря 1937 года на Бутовском полигоне, в 1997 году прославлен в лике святых. — БГ), мы как раз тогда с ней познакомились. И потом эта дружба, несмотря на большую разницу в возрасте, сохранилась до самой ее смерти.
В 1972 году мой отец — Глеб Каледа — был тайно рукоположен. С тех пор у нас в квартире появилась тайная церковь
Об отце
В 1972 году мой отец — Глеб Каледа — был тайно рукоположен митрополитом Иоанном Вендландом. Мне было тогда 14 лет. С тех пор у нас в квартире — мы тогда уже не жили в коммуналке — появилась тайная церковь. Папа почти всегда по воскресеньям и большим праздникам служил литургию у нас дома — исключения случались редко, когда нужно было ехать в командировку или еще куда-то по работе. Тем не менее даже тогда мы не переставали ходить в храм. Наш духовный отец — отец Александр Егоров — служил в храме Ильи Обыденного, мы у него исповедовались. На всенощные мы тоже обычно ходили в разные московские храмы. Так что не стоит думать, что мы как-то замкнулись в нашей домашней тайной церкви — никакой автономности папа не хотел. Он всегда подчеркивал, что мы — часть единой церкви.
Служить в открытой церкви священник имел право, только получив регистрацию в местных органах власти — фактически регистрацией занималось КГБ. Людей с высоким уровнем образования к священнослужению органы не подпускали. А папа был крупным ученым-геологом, на тот момент он уже писал докторскую диссертацию, руководил научными проектами, в которых участвовали несколько союзных институтов. Если бы владыка Иоанн заикнулся перед своими уполномоченными по Ярославской области о рукоположении Глеба Каледы, папа лишился бы работы однозначно. Вторая причина отказа от открытого служения состояла в том, что тогда, в начале 1970-х, неясно было, как будут выстраиваться отношения государства и церкви в будущем. Владыка Иоанн считал, что нужно быть готовым к новой волне репрессий против церкви — в этом случае понадобились бы неизвестные органам безопасности священники, которые смогли бы осуществлять служение в условиях сильных гонений.
О выборе профессии
Дети впечатлительны, и на праздничных богослужениях какие-то мысли о священстве у меня возникали. Был такой забавный эпизод в моей жизни — когда мне было лет девять, папа впервые отвез меня в Троице-Сергиеву лавру. Я был под большим впечатлением от того, что я там увидел и пережил. И примерно в то же время погиб наш первый космонавт Комаров, чем я тоже был впечатлен. Тогда я решил, что я стану или монахом, или космонавтом. Но вот ни одним, ни другим я не стал.
Поступая в университет, я полагал, что буду работать геологом. Но того, что когда-нибудь стану священником, не исключал. На третьем курсе я ездил к старцу, отцу Тавриону Батозскому, под Ригу. Я спрашивал у него, как мне быть — не уйти ли из университета в семинарию. И он тогда сказал: «Ты окончи университет, поработай, а там определишься».
Потом, в конце 1980-х — начале 1990-х годов, у меня была какая-то внутренняя неудовлетворенность тем, чем я занимаюсь. Внешне все в моей научной работе было хорошо. Я работал в Академии наук, в Геологическом институте, принимал участие в очень интересных проектах, в том числе за границей, на Кипре. Это и денежно было — как раз тогда я приобрел первую машину. Кипр очень интересен как геологический объект, позволяет увидеть и понять некоторые закономерности геологического развития, которые не так легко наблюдать в других местах.
Конечно, это было очень интересно. Мы туда ходили на корабле, и я дважды обошел вокруг Европы. Заходили в разные города — Копенгаген, Монако, Афины. И все равно возникало ощущение, что я занимаюсь чем-то не тем. До сих пор вспоминаю, как я залез на достаточно высокую гору, скалистую — мы изучали геологическое строение этой горы, — посмотрел сверху и подумал: зачем я всей этой ерундой занимаюсь?
Приехав домой, я сказал родителям, что нашел место расстрела и погребения деда
О Бутовском полигоне
А потом Господь направил. В 1993–1994 годах для общественности открыли Бутовский полигон (крупнейшее в Московском регионе место массовых расстрелов и захоронений жертв сталинских репрессий. — БГ). В конце 1993 года группа добровольных исследователей полигона установила по документам, что здесь расстреляно и захоронено огромное количество священнослужителей. В том числе в какой-то момент выяснилось, что в списках расстрелянных значится и владыка Серафим Чичагов. Связались с его внучкой — впоследствии она приняла монашество с именем Серафима. И через нее данные о пострадавшем в Бутове духовенстве оказались известны церкви.
В тот момент я уже знал, что там есть некое место, где в годы репрессий расстреливали и хоронили людей. В конце 1950-х — начале 1960-х годов прямо возле полигона построили дачный поселок для высшего офицерского и генеральского состава КГБ — здесь жили, например, четыре зампредседателя комитета. А у моего коллеги-геолога отец был генералом, и у них там была дача. Как-то Сергей с супругой попросили меня помочь им вывезти с дачи яблок, а заодно показали полигон. Я тогда еще подумал, что мой дедушка, возможно, здесь.
Теперь же, когда в Бутово проходила первая большая панихида, ко мне подошла Антонина Владимировна Комаровская. Ее отец, граф Комаровский, был расстрелян с моим дедушкой по одному делу. Она сказала, что точно знает, документально установила уже — ее папа лежит здесь. Так я убедился, что и мой дед захоронен на полигоне. Приехав домой, я сказал родителям, что нашел место расстрела и погребения деда. Естественно, они тут же сказали: «Вези нас туда». Папа был после операции, у него обнаружили рак, это был последний год его жизни. Территория в тот момент еще принадлежала ГБ, и они открывали ее по выходным. Мы приехали во вторник, и папа первую панихиду служил за забором.
Через несколько дней мы приехали снова и увидели у креста пожилую женщину. Она спросила, где здесь можно набрать земли, — у нее здесь в 1937 году был расстрелян муж. Эта женщина, Татьяна, жила в Видном и сделала там на кладбище символическую могилу, чтобы куда-то ходить. После того как отец отслужил панихиду, Татьяна как бы в благодарность за то, что молились об ее убиенном муже, достала из сумки простой женский платок, такой цветастый, и дала мне. И сказала: «Это вам в храм». Я сначала пытался отказаться, потому что в храме такой платок никуда не приспособишь. И никакой благодарности за такую молитву, естественно, в голову не приходило принимать. Но когда я увидел ее лицо, я понял, что отказаться и не взять этот платок нельзя. Именно тогда стало ясно, что срочно надо строить храм, потому что таким Татьянам, возможно, осталось жить несколько лет, и ждать, когда там будет построен большой храм какими-то внешними силами, нельзя. Они должны прийти и пускай в маленьком храме, но иметь возможность поставить свечку. Мы созвонились с несколькими московскими семьями и приняли решение написать прошение Святейшему с просьбой благословить на создание общины и строительство храма.
О перезахоронении и идентификации останков
Перезахоронений здесь не проводят. У нас есть списки похороненных на полигоне — 20 761 человек — это люди, которых здесь расстреляли и захоронили в период с августа 1937 по октябрь 1938 года. Но в 1993-м органы безопасности проводили расследование, в результате которого выяснилось, что расстрелы и захоронения здесь проводились с конца 1935 года. А свидетельские показания говорят о том, что людей здесь хоронили до начала 1950-х — умерших и расстрелянных в московских тюрьмах. Так что общее число захороненных, несомненно, больше.
У нас есть списки похороненных на полигоне — 20 761 человек — это люди, которых здесь расстреляли и захоронили в период с августа 1937 по октябрь 1938 года
Захоронения, которые сейчас известны, — это погребальные рвы, выкопанные экскаватором, — 5 метров в ширину и около 4 метров в глубину. Участок одного такого рва мы достаточно детально изучили в 1997 году, вскрывали его — чтобы окончательно доказать, что на полигоне действительно расстреливали и хоронили. Тем не менее до сих пор некоторые жители этого поселка имеют либо смелость, либо наглость, либо наивность, в том числе и перед журналистами центральных каналов, говорить, что все это неправда.
Останки, надо сказать, достаточно хорошей сохранности, в некоторых случаях сохранились даже мягкие ткани. И в раскопе — трупный запах, некоторые археологи даже не смогли там работать. Когда я испрашивал благословение на проведение этих раскопок, Святейший, приснопамятный патриарх Алексий, спросил, предполагается ли эксгумация и идентификация останков? Я сказал, что нет. Чтобы провести идентификацию, надо раскапывать все 13 известных на данный момент рвов, их общая протяженность — около 900 метров. Явно есть и другие захоронения — к северу от территории — более ранние, до 1937 года. Насколько они велики — неизвестно, исследования еще не проводилось.
Я разговаривал с профессором Звягиным, который принимал участие в идентификации царских останков. С его точки зрения, можно провести идентификацию, потому что существуют списки расстрелянных и останки сгруппированы по дням казни. Более того, у подавляющего большинства, скажем у 70 процентов расстрелянных, есть фотографии, и у многих сохранились родственники — можно производить генетическое подтверждение. Теоретическая основа для тщательного исследования полигона существует. Но, с одной стороны, это колоссальные средства, а с другой — крайне тяжелая работа для тех, кто принимает в этом участие, не говоря уже о самих родственниках. Даже те работы, которые мы проводили в течение двух месяцев, — это как кровоточащая рана была.
Кроме того, среди пострадавших в Бутово 331 человек прославлен в лике святых — и мы понимаем, что святых здесь больше. Значит, их останки — это мощи. Но представителям прокуратуры важно просто определить количество захороненных, и для этого они достают череп, грудной костяк, тазобедренные и бедренные кости, а все остальное для них — мелочевка. Но если речь идет о мощах, для религиозного человека такое отношение недопустимо.
О неосталинизме
К великому сожалению, в том числе и среди тех, кто называет себя верующими, православными, есть люди, которые считают Сталина руководителем государства, обеспечившим победу в войне, и оправдывают этим репрессии. Неосталинизм распространен достаточно широко.
Только что, например, произошел довольно показательный случай. Моя дочь учится в пятом классе. По инициативе учителей они вместе с одним ее одноклассником, сыном нашего храмового дьякона, подготовили исследование о семье Чичаговых и представили на какой-то городской общественный конкурс по экологии и истории родного края. К нашему удивлению, заняли второе место. Центральной фигурой работы стал владыка Серафим, в Бутове убиенный. В награду дети получили книжечку некого Николая Толорайя «Незабываемые годы великой эпохи» — автор некоторое время служил в КГБ и работал в Дмитлаге, комсомольскую организацию там учинял. В своей книге он прославляет великого вождя и учителя. Пишет, как хорошо в Дмитлаге обращались с заключенными и так далее. Автор выражает благодарность директору одной из московских школ за то, что, как я теперь понимаю, ее сотрудница, учитель информатики, помогла в наборе этой книги. И таких случаев, к сожалению, много.
Об уроках прошлого
История XX века нами так и не осознана. И мы не хотим ее осознавать. Наверное, нужно понять, почему мы не хотим усваивать этот урок.
Наиболее страшная трагедия этого века — трагедия крестьянства. Крестьяне поверили, что большевики дадут им землю. Белые говорили: мы проведем Учредительное собрание и потом будем решать, что делать с землей. А эти сказали: берите. И они взяли — пограбили и пожгли помещичьи усадьбы, а потом стали кулаками и в 1930-х годах вели свое хозяйство не на своей земле, а на земле, которую они за пятнадцать лет до того отобрали у помещиков. Один батюшка, отец Василий Евдокимов, сейчас уже покойный, рассказывал, как летом 1917 года — еще до переворота — его друзей, помещиков Длугоканских, убили крестьяне. Пришли в поместье и говорят: «Мы сейчас вас, ребята, убьем». Разрешили им помолиться перед смертью, а потом забили вилами.
И в результате что с ними, с крестьянами, случилось? Их раскулачивали, ссылали в лагеря, в тундру, в Сибирь, в степи Казахстана, где они просто умирали. Тот же отец Василий Евдокимов был сослан в лагерь в Апатитах. Он рассказывал, как лагерным давали какие-то дрова и хоть какую-то горячую пищу, а крестьянам-переселенцам не давали ничего. И крестьянские дети приходили к лагерю, просовывали под колючую проволоку ручки и просили у заключенных: «Дяденька, дай кашки». Естественно, все эти дети умерли в первую же зиму. Осталось несколько здоровых мужиков, которые сумели пережить эту зиму в тундре, в вечной мерзлоте, а большая часть народа умерла.
А что мы сейчас делаем с этой приватизацией 1990-х? Ведь то же самое! И мы, наступая второй раз на те же самые грабли, стараемся забыть то, что произошло в XX веке.