Эта история, в которой есть и отчаяние, и боль, и настоящее чудо, произошла с Тамарой Георгиевной Трошуниной. Познакомились мы с ней на приходе храма Новомучеников в Бутове в начале 2000-х годов. Меня сразу поразила ее жертвенность. Церкви она готова была отдавать все свое время, силы, вещи. Пришла в храм она в середине 1990-х годов, когда еще продолжалось строительство деревянной церкви на полигоне, она же организовывала временную кухню на его территории, которую снабдила своей посудой, и кормила причт и строителей. Казалось, она умела всё: прекрасно готовить в трапезной, доить корову и выращивать богатый урожай в огороде. Причем работать любила больше в одиночку. Как-то мы разговорились с ней о жизни. И история, которую она поведала, поразила меня. Этой историей, сохраняя повествование от первого лица, я и хотела бы поделиться с вами.
«Война застала меня восьмилетней девочкой в Киеве. Папа ушел на войну, мама со мной и двумя младшими сестрами поехала в Сибирь. На станции Россошь поезд попал под бомбежку немецкой авиации. Мама успела нас спрятать в кустах, а сама побежала снимать с поезда других деток. Ее ранило в живот и ногу, кто-то перевязал маму, и нас пересадили в другой поезд.
Несколько месяцев мы добирались до Минусинска. После длинной дороги я сразу заболела крупозным воспалением легких, меня спасли две ампулы пенициллина, которые мама принесла из больницы. Она устроилась туда работать и сама там заразилась брюшным тифом.
Наша съемная квартира была недалеко от больницы, и я, как самая старшая, решила забраться на выступ окна, чтоб заглянуть через стекло в мамину палату. Только я оперлась двумя руками о сетку, вставленную в оконную раму, сразу провалилась внутрь, и тут услышала крик медсестры: «Заразишься ведь!» Я действительно заразилась. А маму похоронили раньше, чем я выздоровела.
Помню, что могила ее была рядом с разрушенной церковью. Остались мы сиротами. Некому было позаботиться о нас, мамину семью когда-то раскулачили, дом взяли под сельсовет, маминого брата отправили в ссылку. Меня, как школьницу, определили в один детдом, сестренок Галю и Надю — в другой. Сначала эти заведения были в одном городе, потом дошкольное отделение куда-то переехало, и я потеряла связь с сестрами.
Помню, что детский дом располагался в зданиях бывшего монастыря, и к советским праздникам мы делали стенгазеты, которые украшали цветным —— синим, зеленым, красным — битым стеклом, которое находили на территории. Может быть, это были осколки лампад. Одна нянечка в детдоме была верующая, она рассказала мне о Боге и научила нескольким молитвам, которые я читала, когда мне было страшно. Помню, болел сильно живот, и было подозрение на аппендицит, и я во время обследования читала молитвы про себя. Оказалось, это малярия, и операцию не стали делать. Я этому обрадовалась.
Про папу я ничего не знала. В 1947 году написала письмо тете Ниле в Воронеж, пожаловалась, что через год мне надо уходить из детского дома, а что делать дальше, не знаю. И в это же время к тете пришло… письмо от отца. Он был жив!
Папа в 1942 году попал в плен, притом с ранением ноги и живота. Ему пришлось скрывать ранение, иначе немцы его могли бы просто расстрелять. Помогла одна женщина-врач, делала ему уколы. Папа побывал на работах в Моравии, Бессарабии, Германии и Норвегии. Из последнего лагеря он дважды пытался бежать, но его находили и сильно наказывали.
В 1946-м папа вернулся в Ленинград, и тут его, как человека, прошедшего фашистский плен, сразу отправили в советский лагерь в Норильск, где он работал на каком-то заводе как заключенный. Работа была тяжелой, добираться от барака до завода в метель нужно было, держась за толстую веревку, иначе просто не найдешь дороги и замерзнешь. В Норвегии он был пленным русским, а на родине получил клеймо «врага народа».
В 1947 году папа написал в мой детский дом с просьбой отпустить к себе дочь. Его тогда послали работать в Северо-Енисейский на вольное поселение. В 1948 году, когда мне исполнилось 15 лет, мне разрешили уехать к отцу. Я была счастлива, что еду к папе, одно меня огорчало: сестер я так и не нашла. Часто я о них думала, и было чувство вины, что потеряла их.
Директор детского дома послал со мной сопровождающего воспитателя, вместе с ним мы плыли на пароходе из Минусинска до Красноярска. Помню, я подбежала к палубе и что-то хотела бросить в воду, а сопровождающий громко позвал меня по фамилии: «Коршак!» В детском доме нас всегда почти звали не по имени, а по фамилии. И вдруг ко мне подходит незнакомая женщина и спрашивает: «Твоя фамилия Коршак? А у тебя есть сестренки Галя и Надя? Я их воспитательница, наш детский дом находится в селе Ермолаево».
Я жила с папой несколько лет в Северо-Енисейском, а с сестрами мы воссоединились только в 1953 году, когда закончился срок папиной ссылки. Папа больше так и не женился, жил с дочками.
После 50 лет я пришла работать в церковь и прочла житие святого воеводы Евстафия Плакиды, который через много лет разлуки с родными чудесным образом встретился с женой и двумя сыновьями. Теперь я понимаю, что и наши письма с папой, написанные одновременно в Воронеж, могли бы затеряться, и воспитательница из ермолаевского детдома могла бы не расслышать мою фамилию на пароходе — если бы не Промысл Божий, который собрал разъединенное в одно целое.
А реабилитировала я папу и нас, троих сестер, совсем недавно — в 2012 году. Папа при жизни не хотел этого. Он умер в 1975 году от последствий того самого ранения в ногу, которое скрывал в плену».
Подготовила Ольга Мамонова