Сколько ему оставалось жить? Несколько дней? Сутки? Несколько часов? Он потерял счет часам, сидя в подземной одиночной камере.

Последние трое суток были особенно мучительными.

Днем — неотлучное пребывание в камере без дневного света, на хлебе и безвкусной баланде, без возможности присесть или прилечь, кроме как на холодном бетонном полу, поскольку единственная откидная койка рано утром приковывалась цепью к стене до позднего вечера.

Ночью — многочасовые допросы, попытки следователя добиться от него «чистосердечного признания» в преступлениях, которые он не совершал, заставить выдать сообщников, которых не было, угрозы, избиение резиновой дубинкой по спине.

Допросы начинались вскоре после отбоя, когда можно было прилечь на откинутую лавку и успеть сомкнуть глаза на несколько минут. А заканчивались за час или два до того, как оглушительно лязгнет дверной замок и с криком «Подъем!» войдет охранник, чтобы сбросить заключенного с койки на пол, если он не успел соскочить сам, и снова приковать койку к стене.

Но сегодня с утра тишина. Не лязгает замок, не входит охранник. И заключенному вдруг становится совершенно ясно, что расстрельный приговор ему уже вынесен.

Удивительно, но на душе у него полное спокойствие. Казалось бы, мысль о грядущей казни должна тревожить, приводить в смятение. Но она даже скорее радует. Раньше, пока он находился на свободе, пугала постоянная опасность ареста. В лагере и ссылке пугала неизвестность. А сейчас все позади. Остается только дождаться последней минуты.

«Господи, помоги», — вздохнул он.

 

Несколько месяцев назад, когда он скрывался на квартире знакомых в Можайске, ему принесли только что вышедшую из печати книгу: «Процесс антисоветского троцкистского центра». Известные в прошлом большевики — всего семнадцать человек — были судимы Военной коллегией Верховного суда Союза ССР «по обвинению в измене родине, шпионаже, диверсиях, вредительстве и подготовке террористических актов». Книга содержала судебный отчет с описанием допросов и последних слов подсудимых.

Книга «Процесс антисоветского троцкистского центра»

Источник: Портал «Иисус»

Все они признали свою вину, хотя в показаниях на допросах часто путались и друг другу противоречили. Особенно поразительны были их последние слова:

— Я слишком остро сознаю свои преступления, — говорил один, — и я не смею просить у вас снисхождения. Я не решаюсь просить у вас даже пощады.

— Мы будем отвечать по всей строгости советского закона, считая, что ваш приговор, какой он будет, справедлив, — говорил другой.

— Я воспользовался последним словом подсудимого не для защиты, — говорил третий. — Я хочу здесь сказать, что целиком и полностью признаю справедливость того, что вчера говорил гражданин прокурор о моих тягчайших преступлениях против родины, против страны советов, против партии.

— Я стал отверженным, проклятым сыном трудящихся масс, — говорил еще один из осужденных. — Суд вынесет мне приговор. Как бы суров он ни был, я его приму, как должное и заслуженное.

Некоторые приводили смягчающие обстоятельства, просили сохранить им жизнь, но каждый считал своим долгом сознаться в преступлении и заранее заявить о своем согласии с приговором, который будет вынесен. А один так прямо и попросил его расстрелять:

— Пощады не прошу. Снисхождения мне не надо. Пролетарский суд не должен и не может щадить мою жизнь. Теперь я хочу одного: встать на место казни и своею кровью смыть пятно изменника родины.

Тринадцать суд приговорил к расстрелу, четверо — к различным тюремным срокам.

 

Тогда, еще на свободе, он читал эту книгу, чтобы понять, как ему вести себя на суде в случае ареста. Его пугала опасность пыток: он понимал, что таких признательных показаний и такого безоговорочного заведомого согласия с решением суда можно добиться только при помощи «мер физического воздействия».

Бутырский тюремный замок с Пугачёвской башней, фото 1880-х гг.

Источник: Wikimedia Commons

Думая о предстоявшем судебном процессе, он почему-то воображал, что процесс будет публичным, что на суде он будет не единственным обвиняемым, что допрос будут вести прокурор и защитник поочередно, как это было на процессе троцкистов. Он пытался представить себе, кого еще из духовенства встретит на скамье подсудимых, продумывал, какие аргументы выдвинет в свою защиту.

Но ничего этого не было. Все происходило в небольшой комнате в здании тюрьмы. Допрашивали его поочередно два следователя, без публики и без свидетелей. Один — пожилой, в очках, лысеющий, с интеллигентным лицом, вежливый в обращении, с вкрадчивым голосом. Другой — лет тридцати, одутловатый, с запахом крепкого мужского пота, не стеснявшийся в выражениях. Именно он орудовал резиновой дубинкой, пытаясь выколотить из обвиняемого признательные показания.

Но обвиняемый ни в чем не сознавался, даже под ударами дубинки:

— На какие средства вы жили с тридцать пятого года по день ареста? — спрашивал молодой следователь.

— Я жил на свои оставшиеся сбережения, помощь дочери и подаяния верующих.

— Следствие располагает материалом, что вы занимались нищенством. Дайте показания.

— Нищенством я не занимался.

— Расскажите о вашей антисоветской деятельности среди верующих.

— Антисоветской деятельностью я не занимался, так как я лояльно настроен к советской власти.

— Следствие располагает материалом, что вы систематически говорили о том, что советская власть ведет гонения на религию и духовенство, высылает без вины духовенство и запрещает верующим молиться.

— Я отрицаю все это.

— Назовите круг ваших знакомых.

— Знакомых у меня нет никого как в Москве, так и в Можайске.

Ему давали ознакомиться с показаниями «свидетелей». Один из них, тоже священник, сообщал: «Он на квартирах своих многочисленных почитателей совершал тайно церковные богослужения и различные церковные требы. Любомудрова часто можно было видеть в церкви, где он вокруг себя собирал верующих старушек, которых обрабатывал в антисоветском духе, рассказывал им как он жил в ссылке, а также о якобы имеющемся тяжелом положении осужденных. Он говорил, что осужденные влачат голодное существование, их заставляют выполнять непосильные работы, в результате чего заключенные умирают. Он призывал верующих, чтобы они не забывали арестованных и оказывали им материальную помощь. Кроме того, Любомудров распространял контрреволюционные провокационные слухи о якобы имеющемся гонении на религию и духовенство».

— Таким образом, — говорил следователь, — ваша контрреволюционная деятельность подтверждена свидетелями.

— Свидетелем, — уточнил Любомудров. — А правильнее сказать, лжесвидетелем, потому что никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался.

— У нас есть другие свидетельства. Вот я вам прочитаю: «Наиболее откровенно свои антисоветские мысли Любомудров высказывал в кругу своих близких служителей культа и прихожан на обедах и ужинах, которые устраивались им после каждой службы и обязательно с выпивкой. Произносимые Любомудровым первые тосты относились за счет “скорейшей кончины советской власти”, а последние тосты — “за упокой душ усопших” бывших русских царей. Примерно в 1925 году я как протодьякон сказал ему, что “неужели он не боится власти, что так антисоветски высказывается?” На это Любомудров мне ответил: “Они (советская власть) хитры, а я еще хитрее их”. После возвращения его из ссылки я встретил его примерно в конце прошлого года, он приходил в церковь Знамения, где я служу протодьяконом, и жаловался, что ему как популярному среди верующих протоиерею дали бы хорошее место, но “Лубянка” в это дело вмешивается и не дает ему никакого хода». Лубянка, видите ли, мешает вашей карьере.

— Ничего подобного я не говорил. Разговоров антисоветских не вел.

— Вот продолжение, слушайте: «Опубликование новой Конституции СССР Любомудров расценил (сначала), что советская власть испугалась заграницы и дала народу больше свободы, в том числе и нам, духовенству; при этом Любомудров толковал даже о том, что собирается организовать тысяч пять человек верующих, которые будто бы будут голосовать за его кандидатуру в Верховный Совет СССР. Последний раз, когда я его видел (месяца два тому назад), Любомудров уже толковал о Конституции наоборот: “Это только втерли очки загранице и никакой свободы и права нам не дали...” Предлагал даже вовсе не участвовать в выборах или голосовать за более близкую нам фигуру, как Бухарин».

 

Любомудров слушал. Он хорошо знал протодьякона, чьим именем был подписан этот донос, и не представлял себе, чтобы тот мог написать такое. Либо у него брали показания под пытками, либо следователь сам сочинил это, а протодьякону дал подписать.

— Я отрицаю все это, — сказал он, когда читавший сделал паузу. — Ничего подобного не было, я этого не говорил.

— Еще пишут, что вы хранили и распространяли религиозную литературу. А религиозная литература по своему содержанию является заведомо антисоветской и контрреволюционной.

— Ничего, кроме Священного Писания, я у себя не хранил. Никакую антисоветскую литературу не распространял.

— Вы знаете, что вам грозит за контрреволюционную деятельность? —  сказал следователь, повысив голос. — Я напомню вам статью 58 Уголовного кодекса РСФСР, пункт десятый: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания, влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия с использованием религиозных или национальных предрассудков масс влекут за собой — меры социальной защиты, указанные в статье 58, пункт второй, настоящего Кодекса». Вы знаете, о каких мерах идет речь?

— Нет.

— «Расстрел с допущением, при смягчающих обстоятельствах, понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет». Вы в своей контрреволюционной пропаганде использовали религиозные предрассудки масс, поэтому вам грозит высшая мера социальной защиты. Но чистосердечное признание в антисоветской деятельности, раскаяние в ней, раскрытие имен сообщников — это все смягчающие обстоятельства. Да вас могут вообще оправдать и освободить, если найдете общий язык со следствием!

Но священник все отрицал и никакие имена не называл, понимая, что не оправдают и не освободят. Он с самого начала избрал для себя такую линию защиты. Помогло чтение «Процесса антисоветского троцкистского центра». Сколько себя ни оговаривай, все равно расстреляют. Да и не дело священнослужителя оговаривать себя, выдавать других.

Убедившись, что священник не готов дать признательные показания, следователь неожиданно изменил тактику допроса. Он вдруг отложил в сторону бумаги, сменил тон с раздраженного на доверительный и спросил:

— Вы заметили, что у нас к вам особое отношение?

— Нет, — ответил священник.

— А жаль. Могли бы сидеть с уголовниками и рецидивистами. А мы вам отдельную камеру выделили. И это при том, что тюрьма переполнена.

Очевидно, ожидалось, что допрашиваемый поблагодарит за заботу. Но он молчал, ждал, что будет дальше.

А дальше следователь предложил Любомудрову снять с себя сан в обмен на освобождение и трудоустройство на льготных условиях.

— Уже несколько бывших попов осознали пагубность религиозных предрассудков и их несовместимость с социалистическим строем. Они сняли с себя сан, отреклись от веры, стали честными советскими гражданами и трудятся на производстве. Никто не ставит им в вину их прежнюю контрреволюционную деятельность.

— Я контрреволюционной деятельностью не занимался, а от священного сана никогда не откажусь, — отвечал Любомудров.

 

Бутырская тюрьма внутри. 1937 год

Источник:  архив общества «Мемориал»

До вчерашнего дня ему все еще казалось, что допросы без свидетелей носят подготовительный характер, а основной допрос состоится в зале суда. Но вчера следователь, — тот, что постарше, — зачитал ему обвинительное заключение, в котором перечислялись его преступления:

— …Возвратившись из ссылки, возобновил свою контрреволюционную деятельность, вокруг себя группировал реакционно настроенную часть верующих, среди которых распространял различные контрреволюционные, провокационные слухи, проводил денежные сборы для оказания материальной помощи высланным за контрреволюционную деятельность. На квартирах своих единомышленников совершал тайные богослужения, вел антисоветскую пропаганду. На основании изложенного подсудимый Любомудров Константин Павлович обвиняется по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР, пункт 10.

Это была та самая «расстрельная» статья, о которой молодой следователь сообщил накануне.

Священник понял, что ждать больше нечего. И хотя формально это было обвинительное заключение, он понимал, что на самом деле это приговор.

Именно поэтому он может сегодня лежать на койке дольше обычного.

Часов в камере не было, дневной свет в нее не проникал, а электрическая лампочка горела непрерывно, поэтому определить время суток можно только по редким посещениям камеры охранником. Но сейчас никто не приходит. По ощущению уже намного позже шести утра — может быть, восемь или девять.

Он встал, умыл лицо из стоявшей на столе кружки с водой, сделал несколько глотков. Прочитал по памяти утренние молитвы. Потом снова лег на койку. Спина все еще ныла от побоев, а голова побаливала от спертого воздуха тюремной камеры, от запаха из канализационного люка. Хотелось глотнуть свежего воздуха, увидеть солнце и небо.

 

Вдруг ему вспомнилось огромное пшеничное поле, по которому он, совсем еще маленький, шел, крепко держа за руку отца. Золотые колосья были выше его роста, и ему приходилось раздвигать их единственной свободной рукой. А над головой голубое небо с белыми облаками и яркое солнце — такое же золотое, как пшеничные колосья.

Церковь Георгия Победоносца

Источник:  Alex Yurko / Соборы.ру

Вот они оба подходят к родной деревне, где отец служил псаломщиком в местной церкви в честь святого Георгия Победоносца. В деревне было тридцать дворов, и на большие праздники все население сходилось в церковь, а на летнего Георгия съезжались и из окрестных деревень. Если же случалось совершать службы по будням, народу было мало, иной раз вообще никого — только старенький батюшка, псаломщик на клиросе и маленький Костя то рядом с отцом, то в алтаре возле батюшки.

Он любил церковную службу. Думал, что, когда вырастет, тоже станет, как папа, псаломщиком. С интересом рассматривал славянские книги. Когда стал постарше, научился по ним читать.

— Смышленый у тебя малый, — говорил его отцу старенький священник, ласково поглаживая ребенка по голове.

В семье с четырьмя детьми Костя был младшим. Жили возле церкви, в зеленом деревянном доме с белыми наличниками и геранью на окнах. Все дети спали в одной комнате, расположившись возле большой русской печи, а один мог спать наверху печи на полатях. Нередко эта привилегия доставалась младшему. Спалось на печи особенно сладко. Все тело прогревалось за ночь, и вставать утром не хотелось.

 

Вспомнилось ему венчание в храме родного села. Ему двадцать два года, он уже окончил семинарию, сменил своего отца в должности псаломщика и преподает в начальных классах местной школы. Ей девятнадцать, она внучка священника, выпускница епархиального училища. Они знали друг друга с детства, и в юности она была самым близким ему человеком.

Все венчание она проплакала, а ему, наоборот, было радостно и светло на душе. Он потом спрашивал ее, почему она плакала, любит ли его:

— Костенька, люблю тебя, только вот чувствую, что недолго нам с тобой вместе быть, — отвечала она, и снова слезы лились из ее глаз по бледным впалым щекам.

Все-таки Бог дал им прожить вместе почти шесть лет. Умерла она при родах, оставив на его руках новорожденного младенца — хрупкую недоношенную девочку, которую назвали Соней. К тому времени он уже служил священником, и ему пришлось стать для ребенка и отцом, и матерью.

 

Как и почему он стал священником? Он с детства любил храм, но не думал о священстве: его мысли в юности не простирались дальше должности псаломщика. Так издревле повелось на Руси: не только духовенство было сословным, но и степени внутри духовного сословия переходили по наследству от отца к сыну. Соответственно, сын священника, как правило, становился священником, сын дьякона дьяконом, а сын псаломщика псаломщиком.

Конечно, из этого правила были исключения, но Константин Любомудров предполагал, что пойдет по проторенной стезе. А потому, окончив семинарию, оставался псаломщиком в родном селе и законоучителем в начальной школе. Работа ему нравилась, с детьми он ладил.

Архиепископ Тихон (Белавин)

Источник:  «Яркипедия»

Все изменилось с появлением в епархии нового архиерея. О его назначении сначала узнали из «Епархиальных ведомостей»: до приезда в Ярославль он девять лет служил в Америке, а до того на Холмщине, в Польше. Каким он будет? Что изменится в епархии с его приездом? Нового архиерея одни ждали со страхом, другие с надеждой.

Встречать его на дебаркадер железнодорожного вокзала собралось все епархиальное духовенство, преподаватели и студенты семинарий и духовных училищ, местные чиновники, простой народ. Несколько тысяч человек с напряжением смотрели на дверь вагона, в котором прибыл Преосвященный. Константин оказался в первых рядах встречающих.

Дверь отворилась, в дверном проеме появилась высокая статная фигура нового архиерея. Сравнительно молодой для своего сана (на вид ему было около пятидесяти), с окладистой бородой, длинными волосами, спускавшимися ниже плеч, с приветливой доброй улыбкой, с панагией на груди и посохом в руках, архиепископ Тихон сразу произвел на всех собравшихся благоприятное впечатление. Еще не сойдя с лестницы, он благословил народ обеими руками, и все опустились на колени, а мужчины обнажили головы. Затем он в сопровождении городских властей проследовал в здание вокзала. Толпа еще долго не расходилась.

При новом архиерее жизнь в епархии оживилась. Каждое утро он принимал народ, и попасть к нему мог всякий, кто хотел. По приезде он пожелал познакомиться с духовенством и епархиальными работниками. Спустя месяца полтора дошла очередь и до Константина Павловича: его вызвали в духовную консисторию для представления Преосвященному.

Он приехал задолго до назначенного часа и сел в приемной. На столике перед ним лежал свежий номер «Епархиальных ведомостей», где он, между прочим, прочитал: «Его Высокопреосвященство просит: анонимных доносов ему не присылать, ибо таковым не только не будет придаваться значение, но они не будут и читаться им… при представлениях не делать ему земных поклонов». Войдя в кабинет после полутора часов, он не стал делать земной поклон архиерею, как это было принято ранее, а поклонился в пояс и принял его благословение.

Преосвященный встретил его дружелюбно, даже ласково. Начал расспрашивать о детстве, юности, об учебе, о том, как ведется преподавание в начальных классах. Поинтересовался семейным положением и жилищными условиями. Во время беседы внимательно листал его личное дело. Наконец спросил:

— Какие у вас планы на будущее?

— Я хотел бы продолжить служить псаломщиком и учить детей, — сказал Константин.

— А я бы хотел, чтобы вы стали священником, — произнес архиерей спокойно, но твердо.

Для Константина это было полной неожиданностью, он совсем не ждал такого поворота событий.

— Ну как? — спросил Владыка после минутной паузы. — «Благодарю, приемлю и ничтоже вопреки глаголю»?1 Ведь так?

— Как благословите, Владыка, — промолвил Константин, ошеломленный предложением Преосвященного.

— Время сейчас трудное, «жатвы много, а делателей мало», — сказал архиерей. — Мне нужны священники, преданные Церкви и способные к просветительской работе. А вы, я вижу, Церковь любите, и отзывы о вас от всех положительные. Так что пишите прошение на рукоположение.

 

Рождественский монастырь Ростова Великого

Источник:  «Пути-дороги»

Вскоре после этой беседы был назначен день его дьяконской хиротонии. Она состоялась в Рождественском монастыре Ростова Великого. Константин приехал туда накануне, чтобы пройти исповедь у епархиального духовника и произнести присягу. Архиерей тоже приехал заранее.

 

Служил Владыка Тихон торжественно, но очень просто, без манерности или театральности, возгласы произносил громко и внятно, молитвы читал вслух, даже те, которые обычно архиереи в его время читали про себя.

Более всего из этой службы запомнилось Константину первое прохождение через царские врата. Столько лет он входил в алтарь боковыми дверьми, и теперь, когда его ввели туда, как царя, через центральные двери, когда он впервые устами прикоснулся к святому престолу, его сердце наполнило необыкновенное чувство божественного присутствия. Словно в каком-то таинственном полусне обошел он трижды святой престол, потом склонился к нему на одно колено, положив руки крестообразно на его угол, а голову на руки. И когда архиерей возложил обе руки на его голову, он почувствовал тепло, исходящее от них.

Как громом, поразили его слова архиерея, которые тот произнес полушепотом, склонившись к его уху:

— Молись о том, чтобы Господь дал тебе силу быть достойным служителем Его, преодолевать все испытания и быть верным Ему даже до смерти.

И затем громко и торжественно произнес:

— Боже́ственная благода́ть, всегда немощна́я врачующи и оскудева́ющая восполняющи, проручествует Константина, благогове́йнейшаго иподиа́кона во диа́кона. Помолимся убо о нем, да прии́дет на него благода́ть Всесвята́го Духа2.

Потом архиерей читал молитвы под тихое пение хора, а рукополагаемый продолжал стоять на одном колене возле престола. Он дрожал всем телом. Ничего подобного он до того не испытывал. Престол казался ему раскаленным, как только что натопленная русская печь, и пот лился с него градом.

Для прохождения практики его оставили в том же монастыре. Служить дьяконом ему нравилось, и он даже попросил игуменью, пожилую женщину со строгим лицом и властными манерами, передать архиерею его просьбу не спешить со священническим рукоположением, дать ему послужить дьяконом хотя бы два-три года. Просьба была передана Преосвященному и отклонена.

 

Севастьяновский монастырь  в конце 19 - начале 20 века

Источник:  Гюргий / Соборы.ру

Спустя два месяца после дьяконской хиротонии — рукоположение в сан священника в Спасо-Преображенском Севастьяновском женском монастыре. Этот монастырь расположен в поселке Сохоть на северо-западе Пошехонского уезда. Добраться в такую глухомань по бездорожью непросто. Архиерей прибыл на подводе, встретили его у порога хлебом-солью и под стройное пение монахинь он проследовал в храм.

Почему-то это рукоположение отцу Константину меньше запомнилось. Встав на оба колена перед престолом, он уже не дрожал, как в прошлый раз, и пот не лился с него. Но та же теплота исходила от рук Преосвященного, и было такое чувство, как будто огонь сходит с неба, когда он читал молитвы о даровании рукополагаемому непорочного священства.

Зато на всю жизнь запомнил он слова Владыки, обращенные к нему в конце службы:

— Теперь ты уже не Константин Павлович, а отец Константин, и уже не жизнь предлежит тебе, а житие, и не работа, а служение. Ты уже не расслабленный, лежащий у купели в ожидании исцеления, а апостол и друг Христов, дерзновенно проповедующий Евангелие народу Божию. Тебе предстоят многие испытания, но сила благодати Божией будет помогать тебе переносить их. Главное, не ослабевай в молитве, черпай вдохновение от престола Божия, не надейся на свои таланты и способности, но во всем проси помощи у Бога. Служение священническое превосходит человеческие силы, и испытания, посылаемые священнику, иной раз бывают выше сил. Но ты ничего и никого не бойся, кроме Самого Бога, никогда ни в чем не криви душой — и Бог не оставит тебя.

Знал ли он тогда, слушая это поучение архиерея, какие испытания ждут его? И согласился бы он на это служение, если бы знал? Да, отвечал он себе, согласился бы. Никогда впоследствии, ни на одну минуту не пожалел он о том, что стал священником. И сейчас, в ожидании смертного приговора, он не жалел, что прожил такую жизнь, а не иную.

 

Лязг дверной щеколды отвлек его от воспоминаний. Охранник отворил маленькое окно и через него просунул в камеру миску с баландой.

— Который час? — спросил заключенный.

— Половина второго, — ответил охранник.

Когда окно с грохотом захлопнулось, узник, прочитав молитву и перекрестившись, принялся за еду.

Баланда представляла собой кипяченую воду, в которой плавала гречневая крупа. Отец Константин медленно черпал ложкой из миски. К чувству голода он привык, оно сопровождало его на протяжении всех последних лет, и миска тюремной баланды могла притупить это чувство лишь ненадолго. Но если есть баланду медленно, то иллюзия насыщения длилась потом несколько дольше.

Группа выпускников Духовной семинарии с преподавателями

Источник:  «Стол»

Ему вспомнился случай из времени его обучения в семинарии. Студенты решили выразить протест по поводу недостаточно сытного, как им казалось, обеда. Жаловаться они ходили к семинарскому начальству, а потом и к епархиальному архиерею. Константин отказался примкнуть к протестующим: обед включал пирог с капустой и яйцом, щи с говядиной, жаркое из баранины, порция белого хлеба с маслом, чай с сахаром. Он даже улыбнулся, вспомнив сейчас этот обед, вызвавший возмущение семинаристов.

 

Именно в семинарии он впервые услышал слово «революция». Некоторые его одноклассники увлекались революционными идеями, держали под подушкой «Капитал» Маркса, говорили о том, что надо свергнуть царя, а власть в стране отдать народу. Он не понимал — ни тогда, ни теперь, — как это можно отдать власть народу. Ему вся эта пропаганда казалась обманом. С детства запомнил он слова из апостольского послания: «Бога бойтесь, царя чтите». Для него чтить царя было так же естественно, как бояться Бога.

 

Царя он видел всего один раз в жизни — в год празднования трехсотлетия Дома Романовых, когда Царская семья посетила Ярославль. В солнечный майский день все жители города от мала до велика высыпали на улицы, чтобы встретить «хозяина земли Русской». Отец Константин, к тому времени настоятель сельского храма Ростовского уезда Ярославской епархии, вместе с другими священнослужителями, выстроенными в два ряда, ожидал Государя в Успенском соборе Ярославля.

Государь вошел, сопровождаемый членами Царской семьи и немногочисленной свитой. Одетый в парадный военный китель с аксельбантом, с фуражкой в левой руке, он трижды размашисто перекрестился. Потом прошел к амвону и приложился к лежавшим на аналоях иконам Спасителя и Божией Матери. Отца Константина удивил здоровый загар на лице Государя. Государыня императрица, напротив, была бледна, великие княжны тоже. А наследник-цесаревич, которого держал на руках здоровенный детина в казачьей форме, выглядел совсем бледным и болезненным.

Произнося приветственную речь, архиепископ заметно волновался. Но голос его звучал бодро и торжественно:

— Благочестивый государь! Не смолкли еще радостные пасхальные песни и «празднует вся тварь восстание Христово», а у нас пришел день светлого торжества, и град Ярославль радуется и ликует: се грядет в него царь праведный, кроткий и спасающий, грядет в знаменательные дни, когда вся Россия празднует трехсотлетие воцарения Дома Романовых.

Владыка Тихон встречает в Толгском монастыре императора Николая II. Май 1913

Источник:  «Яркипедия»

Архиепископ напомнил Государю о том, что триста лет назад именно в Ярославле было сформировано ополчение во главе с Мининым и Пожарским, освободившее Россию от поляков. Сюда же из Костромы после избрания на царство направился первый Государь из династии Романовых — Михаил Федорович. Отсюда были отправлены его первые царские указы, здесь в тиши монастырских келий зарождались в душе юного царя думы о счастье и благоденствии русского народа. И сегодня город приветствует Государя вместе с августейшей семьей, молясь Господу о благоденствии царя и его народа.

Кто мог подумать тогда, видя восторг на лицах людей, слезы на их глазах, что меньше четырех лет осталось царствовать благочестивейшему и самодержавнейшему Государю Николаю Александровичу? Кто мог представить, что уже через год начнется затяжная и кровопролитная война, которая приведет к революции? Кто мог предположить, что Царская семья в полном составе, включая тринадцатилетнего цесаревича, будет расстреляна? Кто мог предвидеть гонения, которые обрушатся на Церковь сразу после прихода к власти большевиков?

 

Революционные события застали отца Константина в должности эконома Московской духовной академии, располагавшейся в стенах Троице-Сергиевой Лавры. В его обязанности входило обеспечение академии продовольствием, бельем, медикаментами, письменными принадлежностями, дровами, он должен был следить за внешним и наружным ремонтом зданий.

Вскоре после февральской революции в жизни Церкви начались изменения. В мае семнадцатого было принято решение о выборности ответственных церковных должностей, и многих архиереев, назначенных Святейшим Синодом, заменили новыми, избранными на собраниях духовенства и мирян. Но Московскую кафедру пришел архиепископ Тихон, которого отец Константин помнил по Ярославлю.

Московская духовная академия

Источник:  «Московский Сретенский Монастырь»

Академия тоже не осталась в стороне от изменений. На смену ученому архиепископу Феодору, некогда назначенному на должность ректора Святейшим Синодом, пришел мирянин Александр Павлович Орлов, избранный на эту должность профессорами академии. Поскольку устав академии предписывал, чтобы ректор имел священнический сан, Орлов был рукоположен в дьякона, затем во священника и сразу возведен в сан протоиерея. Это был человек покладистый, с ровным характером, умевший найти золотую середину в спорах между «прогрессивными» и «реакционными» силами внутри академии. За покладистость его и избрали.

На материальном состоянии академии революционные события сказывались самым пагубным образом. Финансирование академии неуклонно сокращалось после февральской революции, а после октябрьской практически прекратилось.

Как только новая большевистская власть приняла декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», у академии начали одно за другим отбирать помещения. К осени восемнадцатого года в распоряжении студентов осталось лишь четыре учебных аудитории, остальные к тому времени были заняты Военной электротехнической академией. Отцу Константину некоторое время приходилось исполнять должность эконома обеих академий — духовной и электротехнической.

Но долго так продолжаться не могло, и уже в Великом посту девятнадцатого года занятия для студентов духовной академии перенесли в Москву. Отца Константина Патриарх Тихон назначил сначала священником, затем настоятелем московского храма Преображения Господня на Большой Ордынке, более известного как храм в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость».

 

Улица Большая Ордынка

Источник:  Retromap

Большая Ордынка — улица в Замоскворечье, своим названием обязанная тому, что когда-то по ней пролегал путь из Москвы в Золотую Орду. Уже во времена монгольского ига здесь существовала купеческая слобода, и был построен храм в честь Варлаама Хутынского, новгородского святого, прославившегося многими чудесами. В конце семнадцатого века в храме разместили икону «Всех скорбящих Радость», ставшую одной из главных московских святынь. Храм неоднократно расширялся и перестраивался, в последний раз в двадцатых годах девятнадцатого века, при митрополите Московском Филарете.

Отец Константин навсегда запомнил свой первый день в этом храме. Он вошел в него во время богослужения. Весь левый придел был заполнен людьми. Старенький священник читал акафист перед чудотворной иконой Божией Матери. Когда запели «Царице моя Преблагая, Надеждо моя, Богородице», весь народ встал на колени, а на словах «веси мою беду, зриши мою скорбь»3 стал истово креститься. Все собравшиеся в храме объединились в молитве за страдающую родину, за себя и своих близких.

Время было трудное, многие голодали, продукты отпускали в магазинах по карточкам. Зимой не хватало дров, и нередко в храме стоял такой холод, что зуб на зуб не попадал. При причащении чаша иной раз примерзала к губам, а вода, налитая в кружку, быстро превращалась в кусок льда. Священническое облачение приходилось надевать поверх пальто, но это мало помогало: после двух часов литургии все тело промерзало до костей, и потом с трудом удавалось отогреться горячим чаем в приходском доме.

Жил он вместе с дочерью при храме до тех пор, пока церковный дом не экспроприировали. После этого приходилось постоянно переезжать с места на место, так как своего угла у него в Москве не было. За двенадцать лет он сменил место ночлега не менее тридцати раз. Жил и в кельях закрывающихся монастырей, и на квартирах прихожан, и на чужих подмосковных дачах, и в квартирах других священников, и в общежитиях, и даже в заброшенных зданиях. Прихожане не оставляли священника своей заботой, но для каждого из них жизнь становилась все более трудной. Некоторых арестовывали и увозили в неизвестном направлении. Частные квартиры изымали в собственность государства и «уплотняли» другими жильцами. Переезжать приходилось еще и потому, что жить без прописки запрещалось, а прописаться священнику в Москве было невозможно.

В тридцать втором году его арестовали по групповому делу, по которому проходило около восьмидесяти человек, в основном священнослужители. Всем им предъявили обвинение в том, что они «группировались вокруг церквей города Москвы, проводя среди церковных антисоветскую агитацию и распространяя всякого рода провокационные слухи… Монашками и духовенством была организована широко разветвленная сеть по сбору денег и продуктов среди церковников, путем отчисления кружечного церковного сбора для оказания помощи ссыльному духовенству; с указанным духовенством велась регулярно письменная и живая связь».

Пятьдесят два человека получили разные сроки тюрьмы и ссылки. Отец Константин был отправлен этапом в Алма-Ату.

 

Лязгнул дверной замок, тяжелая дверь открылась, вошел охранник. Из-за пазухи он вынул сложенный вчетверо лист бумаги и огрызок карандаша. Любомудров еще вчера попросил его передать на волю письмо, вложив ему в руку смятую пятирублевую купюру — весь свой денежный запас.

— Вот, пишите, — сказал охранник.

— Сколько у меня времени?

— Немного.

— А конверт дадите?

— Конверта нет. Адрес укажите наверху.

Он знал, кому он напишет, но не знал, какой адрес лучше указать. Последний раз он виделся с дочерью два месяца назад в Можайске, где прятался от ареста. Если он сейчас напишет ее действительный адрес, ее могут арестовать вслед за ним. После некоторых колебаний он написал адрес родственников в Ярославле с просьбой передать письмо дочери. Конечно, он совсем не был уверен, что это письмо когда-нибудь до нее дойдет.

«Дорогая моя Сонечка», — написал он, и вдруг слезы хлынули из его глаз. Он давно не плакал, а тут его словно прорвало. За несколько секунд перед ним пронеслась вся их совместная жизнь. Он вспомнил, как принял девочку из рук акушерки, как искал для нее кормилицу, как она делала свои первые шаги и училась говорить. «Папа» — первое слово, которое она произнесла. А словом «мама» она обозначала фотографию, висевшую на стене. В младенческом возрасте она была настолько привязана к отцу, что всякий раз, когда он возвращался с работы, просилась к нему на руки, а когда он уходил, плакала.

В последнее время они виделись редко. Но когда встречались, он чувствовал, что ближе нее на свете у него никого нет.

Он понимал, что не все можно писать, и тщательно подбирал слова: «Жду приговора. Наверно, мы не скоро теперь увидимся. Что бы со мной ни случилось, помни, дорогая доченька, что я всегда тебя любил и буду любить. Не забывай молиться обо мне, как я молюсь о тебе каждый день. Никогда не унывай, обо мне не скорби. Не теряй веры в Бога. С Ним всегда и везде легко. Предаю тебя в руки Царицы Небесной. Пусть Она будет тебе вместо матери и вместо отца».

Его сердце разрывалось от боли, но он понимал, что, когда он уйдет в иной мир, им обоим станет легче. Его на земле ничто не удерживало, а ей, может быть, его отсутствие сохранит жизнь.

Охранник зашел за письмом.

— Какое сегодня число? — спросил его отец Константин.

— Восемнадцатое ноября, — ответил охранник.

Преподобный Варлаам Хутынский

Источник:  Православие.ru

«Надо же, канун памяти Варлаама Хутынского, — подумал священник. — Сейчас, наверно, идет всенощная».

— Вы действительно передадите? — спросил он, поставив подпись и дату.

— Я вам это обещаю, — сказал охранник, и впервые в его лице мелькнуло что-то человеческое.

Он взял письмо, положил в нагрудный карман и вышел, громко закрыв за собой дверь.

 

Снова тишина. Сколько оставалось ждать? Когда объявят приговор? По ощущению уже поздний вечер, и можно было бы ложиться спать, если бы не отчетливое предчувствие, что ночью за ним придут.

Он стал читать вечерние молитвы:

— Го́споди, не лиши́ мене́ небе́сных Твои́х благ. Го́споди, изба́ви мя ве́чных мук. Го́споди, умо́м ли или́ помышле́нием, сло́вом или́ де́лом согреши́х, прости́ мя… Го́споди Иису́се Христе́, напиши́ мя раба́ Твоего́ в кни́зе живо́тней и да́руй ми коне́ц благи́й…4

Его мысли были обращены к вечности. Что ждет его там? Напишет ли его Господь в книге жизни или изгладит его имя из этой книги? Сможет ли он оправдаться на Страшном суде? За последние годы он не знал за собой никаких заслуг. Нескончаемые скитания с место на место, долгие недели и месяцы без храма Божьего, без богослужения…

В тишине одиночной камеры он произносил знакомые слова. Они падали на дно сердца и таяли в нем, как воск:

— Влады́ко Человеколю́бче, неуже́ли мне одр сей гроб бу́дет, или́ еще́ окая́нную мою́ ду́шу просвети́ши днем? Се ми гроб предлежи́т, се ми смерть предстои́т. Суда́ Твоего́, Го́споди, бою́ся и му́ки безконе́чныя… Вем у́бо, Го́споди, я́ко недосто́ин есмь человеколю́бия Твоего́, но досто́ин есмь вся́каго осужде́ния и му́ки. Но, Го́споди, или́ хощу́, или́ не хощу́, спаси́ мя. А́ще бо пра́ведника спасе́ши, ничто́же ве́лие; и а́ще чи́стаго поми́луеши, ничто́же ди́вно: досто́йни бо суть ми́лости Твоея́. Но на мне гре́шнем удиви́ ми́лость Твою́…

Он присел на койку. «Умру ли я этой ночью, или меня ждет еще один день? — думал он. — Недостоин я милости Божией, а достоин Страшного суда. Но нет ничего удивительного в спасении праведника. А чудом милосердия Божьего будет спасение грешника — такого, как я…»

Как-то незаметно для себя он задремал, прислонившись спиной к холодной стене.

 

Его разбудил лязг дверного замка и грохот открывающейся железной двери.

Вошел человек высокого роста в форме сотрудника НКВД. На поясе у него висела кобура:

— На выход! — сказал он громко.

Отец Константин растерянно оглянулся, встал с койки, пошатнулся, снова присел.

— Быстрее, — скомандовал военный.

Любомудров встал, натянул на себя тулуп, взял в руки шапку. Сотрудник НКВД толкнул его в спину.

Они вышли в тусклый коридор. Священник передвигался с трудом, и сотрудник все время толкал его:

— Давай, давай! Быстрее.

Из других дверей тоже выводили людей. Все они двигались к выходу из здания.

На тюремном дворе, ярко освещенном светом прожекторов, собралось довольно много заключенных. Стояло несколько черных крытых фургонов с надписью «Хлеб». Некоторые из заключенных тихо переговаривались между собой.

— Может быть, в другую тюрьму? — спрашивал один.

— Скорее всего, на расстрел. — отвечал второй.

— Братцы, неужели и правда расстреляют? — говорил третий. — Меня же по ошибке взяли! Вместо брата моего взяли! Понимаете, у нас же фамилия одинаковая, он работал на заводе, а я…

— Молчать! — закричал один из охранников и с силой ударил говорившего по губам.

Тот замолчал.

Любомудров жадно вдыхал свежий осенний воздух и ждал, что же будет дальше.

 

В толпе заключенных он увидел лицо, которое показалось ему знакомым. Он пытался вспомнить, где он мог видеть этого высокого пожилого человека с впавшими щеками, глубокими морщинами на лице и рваной седой бородой, свисавшей клочьями.

Они встретились взглядами. Тот тоже узнал его:

— Любомудров?

— Да.

— Константин?

— Да.

— Я епископ Никита. Помните, я вам в духовной академии дела сдавал? Я был до вас экономом несколько месяцев.

 

Священник Феодор Делекторский

Источник:  Wikimedia Commons

Только сейчас Любомудров понял, что перед ним человек, которого он знал как священника Феодора Делекторского. После революции он постригся в монахи с именем Никита, стал епископом, некоторое время помогал Патриарху Тихону в качестве викария. В изможденном старике трудно узнать статного плечистого священника с пышными вьющимися волосами, каким он был, когда они познакомились. Кажется, что прошло не двадцать с небольшим лет, а сорок или пятьдесят.

— Вот ведь где встретились, — сказал Любомудров.

— Давайте в фургоне сядем рядом, — предложил епископ. — Будет время поговорить.

— Давайте.

Они замолчали, но продолжали стоять рядом.

После долгого ожидания раздалась команда:

— По машинам!

Узников стали загружать в фургоны.

— Куда повезете? — спросил один из заключенных у конвойного, запрыгивая в кузов.

— Санитарная обработка, — ответил тот.

— В баню что ли?

Конвойный промолчал.

Заключенные залезали в кузов один за другим, и внутри становилось все теснее. После того, как узкие деревянные скамейки, располагавшиеся в несколько рядов, были заполнены, заключенные стали садиться друг к другу на колени, а некоторые ухитрялись разместиться на полу в ногах у сидевших на лавках.

 

Священник Константин Павлович Любомудров

Источник: база данных «Новомученики и исповедники Русской Православной Церкви XX в.» Проект Православного Свято-Тихоновского гуманитарного Университета

Наконец, фургон тронулся. Поначалу он ехал медленно и гладко по асфальтированным улицам города. В кузове стояла мертвая тишина. Каждый думал о своем, и это были невеселые думы. Многие подозревали, что их везут на расстрел, но боялись в этом признаться, а потому подавленно молчали. Потом понемногу начали переговариваться.

Когда гул человеческих голосов стал достаточно сильным, епископ, пригнувшись вплотную к уху Любомудрова, тихо сказал:

— Отец Константин, поисповедуйте меня.

Тот так же тихо произнес:

— Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…

Епископ начал перечислять грехи, а священник вдруг ясно осознал, что в этом самом фургоне рядом с осужденными на смерть находится Христос. Чувство присутствия Христа было настолько сильным, что на какой-то момент он перестал слышать шепот епископа, весь отдавшись этому чувству. В темную ночь в закрытом фургоне они приближались к своей Голгофе, и Христос был рядом.

После того, как епископ закончил исповедь, отец Константин прочитал разрешительную молитву. Потом исповедовался сам. Епископ слушал его, не прерывая. Когда исповедь закончилась, он, в свою очередь, прочитал молитву. После этого они долго сидели молча.

ПАЗ-657

Источник:  «Назад в СССР»

Фургон, между тем, стало сильно трясти. Очевидно, они выехали из города и двигались по гравийной дороге.

К Любомудрову неожиданно обратился человек, сидевший справа от него. В темноте черты лица не были различимы, но можно было понять по голосу, что он не молод.

— Откуда родом? — спросил он у отца Константина.

— Ярославский я.

— Поп что ли?

— Священник.

— И правильно, что вас расстреливают! Вам с революцией не по пути. Вы людям голову всякой дурью забиваете, а советской власти не верите.

— А вы верите?

— А я верю. Я в партии с четырнадцатого года. Вот этими руками революцию делал. Ленина лично знал.

— Что же вас вместе с нами везут? — спросил Любомудров.

— «Революция пожирает своих сынов», — сказал тот с усмешкой. — Без ошибок и перегибов революций не бывает. Но я верю, что история нас оправдает. А вас нет.

Любомудрову не хотелось продолжать этот разговор, но он все-таки спросил:

— Как ваше имя?

— Михаил.

— Крещеный?

— Крещеный. Но в Бога не верю.

— Я буду молиться за вас.

Тот замолчал. Потом тихо сказал:

— Спасибо.

 

Прошло не менее двух часов с того момента, как фургон выехал за ворота Таганской тюрьмы, а они все ехали и ехали. Разговоры как-то сами собой сникли, всех сильно болтало и подбрасывало в разные стороны. Кого-то стошнило, кто-то ругался, но большинство заключенных сидело тихо, прижавшись друг к другу.

Наконец, фургон остановился, заключенных стали выгружать из кузова. Спрыгнув на снег, Любомудров упал и тут же услышал крик конвойного:

— Вставай!

Поднялся и получил сильный удар прикладом в спину.

— Давай! Пошел!

Он побрел, подгоняемый конвоиром, по направлению к длинному деревянному бараку. Туда же двигались остальные заключенные. Ночь была светлая и звездная, воздух морозный и свежий.

— Куда нас ведут? — спросил один из заключенных.

— На санобработку, — ответил конвойный. — Давай! Не задерживайся.

 

Беспорядочная толпа заключенных, прибывших на четырех фургонах из Таганской тюрьмы, ввалилась внутрь барака, где уже толпились заключенные, прибывшие, видимо, из других тюрем.

Войдя в барак и протиснувшись вперед, Любомудров огляделся. Арестантов было много, в основном мужчины, разного возраста — от стариков до казавшихся почти еще детьми. Лица у большинства изможденные, глаза испуганные. Все одеты в арестантские бушлаты или выцветшие от времени пальто, у некоторых на головах шапки.

Присмотревшись, Любомудров стал замечать людей, по внешнему виду напоминавших священников. От остальных их отличала не только борода: у многих заключенных за время долгого пребывания в тюрьме отросла борода или густая щетина. Но у «духовных» было еще что-то, что позволяло им почти безошибочно распознавать друг друга. Потихоньку они стали группироваться возле одной из стен барака.

Никто, казалось бы, не интересовался тем, что происходило впереди. А там в один ряд стояли столы, на которых лежали стопки личных дел осужденных. За каждым столом сидел человек в форме сотрудника НКВД, который время от времени громко выкрикивал фамилию осужденного. Тот подходил, стоял несколько минут, с ним о чем-то разговаривали, потом конвойный выводил его из барака в боковую дверь.

Священнослужители тихо представлялись друг другу, некоторые рассказывали свои истории:

— Игумен Варлаам, служил в Чудовом монастыре, в Высокопретровском, потом в разных храмах московских. Три года в ссылке в Казахстане. В последнее время служил в Московской области.

— За что вас?

— Проходил мимо школы, ко мне подбежал ученик, спросил, откуда происходит человек. Им учитель говорил, что от обезьяны. Ну, я сказал: от Бога. За это и арестовали.

— Иеромонах Гавриил, родом из Белоруссии, два года провел на Афоне, три года в ссылке, в последнее время служил в Москве. Обвинили в фашистской агитации.

Священномученик Арсений Троицкий

Источник:  «Бессмертный барак»

— Протоиерей Арсений Троицкий, служил в Подмосковье.

— Игумен Петр, тоже из Подмосковья.

— Священник Владимир Морозов из Воронежа.

Обвинения против всех были похожие: антисоветская агитация, религиозная пропаганда, участие в группе контрреволюционного духовенства, распространение провокационных слухов о гонениях на Церковь.

Отец Константин тоже представился.

— Братья, нас всех сегодня расстреляют, — сказал епископ Никита. — Предлагаю поисповедоваться перед смертью. Умрем без причастия, так хоть не без исповеди.

Они разбились на пары, но все-таки оставались рядом.

Один из примкнувших к группе был старообрядческий наставник с окладистой бородой. Он заговорил с отцом Константином, представился Пчелиным Еразмом Ивановичем.

— А что, правда расстреляют? — спросил он.

— Думаю, правда, — ответил Любомудров.

— Господи Исусе, помилуй нас, — сказал старообрядец и широко перекрестился двумя перстами.

Это не осталось незамеченным.

— Что там за сходка?! — закричал один из охранников. — А ну, разойдись, поповское отродье! Устроили здесь молебен!

Охранник начал избивать священнослужителей прикладом. Отца Константина ударил в висок с такой силой, что он упал.

Ему помогла подняться молодая женщина с правильными чертами лица и коротко остриженными волосами.

— У вас кровь. Вот, возьмите, приложите.

Она подала ему платок.

— Спасибо, — сказал он. — Сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— За что вас сюда?

— Немка, — коротко ответила она.

 

Впереди продолжали выкрикивать фамилии, в боковую дверь выводили осужденных, людей в бараке становилось меньше. А снаружи все время раздавались выстрелы, иногда по несколько подряд.

— Любомудров, — выкрикнули впереди.

Он подошел к одному из столов, стоявшему по центру, прямо под портретом Сталина. За столом сидел человек сотрудник НКВД в форме. Рядом стоял вооруженный конвоир.

— Любомудров Константин Павлович? — спросил сотрудник.

— Да, — ответил он.

Тот посмотрел на фотографию в личном деле, потом на самого осужденного.

— Год рождения.

— Тысяча восемьсот семьдесят девятый.

— Дата рождения.

— Двадцать седьмое июля.

— Место рождения.

— Село Георгиевское Ростовского уезда Ярославской губернии.

— Социальное происхождение.

— Сын псаломщика.

— Род деятельности.

— Священник.

Сотрудник НКВД перелистывал страницы его личного дела. На мгновение ему вспомнилось, как будущий Патриарх Тихон листал его дело, когда предлагал ему стать священником.

— Последнее место жительства.

— Без определенного места жительства.

— Откуда прибыли?

— Из Таганской тюрьмы.

Сверка была окончена.

Сталин, улыбаясь, смотрел с портрета на пожилого священника и тех, кто стоял за его спиной, ожидая своей очереди.

— Уведите, — скомандовал сотрудник НКВД.

Конвоир вышел из-за стола, подошел к священнику, взял его за плечо и направил к боковой двери.

 

За дверью была небольшая неотапливаемая комната, нечто вроде сеней, где стояло семь вооруженных конвоиров и столько же осужденных. В углу — беспорядочно сваленная в кучу одежда и обувь.

Вслед за Любомудровым ввели еще двоих. Осужденных выстроили в ряд, конвоиры начали их обыскивать. У одного обнаружились в кармане бушлата наручные часы, конвоир положил их себе в карман.

Когда всех обыскали, один из конвоиров скомандовал:

— Лицом к стене!

Осужденные развернулись.

— Раздеться до нижнего белья!

Осужденные начали раздеваться. Один из них, совсем еще юноша, оставался в кальсонах и шерстяной кофте.

— Я сказал «до нижнего белья», кофту снимай, — закричал на него конвоир.

— У меня нет нижнего белья.

— Снимай, говорю тебе, — сказал конвоир, ударив его рукояткой револьвера по голове.

Парень снял кофту, оставшись в одних кальсонах, которые придерживал руками. Он был очень худ и сильно дрожал. На вид ему было лет шестнадцать.

«Боже мой, таких-то за что?» — подумал Любомудров. Ему самому в нижнем белье сразу стало очень холодно и с каждой минутой становилось все холоднее.

Когда их вывели наружу, уже светало. Облака на востоке окрашивались в розовый цвет.

Осужденные шли по вытоптанному ноябрьскому снегу: кто-то в дырявых шерстяных носках, кто-то в портянках, кто-то босиком. За каждым шел конвоир, подталкивая его в спину.

Вдруг один из осужденных бросился в сторону.

— Стой, стрелять буду! — закричал конвоир, выхватил из кобуры револьвер и сделал несколько выстрелов.

Беглец упал. Остальные продолжали идти, подталкиваемые конвоирами. Отец Константин шепотом произносил молитвы.

Их подвели к краю глубокого длинного рва, на дне которого в предрассветном тумане были хорошо различимы трупы, лежавшие вповалку.

Расстрельная команда

Источник:  «Русская семерка»

Конвоиры достали револьверы, приставили их вплотную к затылкам осужденных.

Раздались выстрелы.

Один за другим убитые падали в ров.

 

 

Фото приговоренных к расстрелу. Инсталяция в музее Бутовского полигона

Источник:  Бутовский полигон

В ту ночь на Бутовском полигоне расстреляли 189 человек, из них десять православных священнослужителей. Пятеро ныне причислены к лику святых: епископ Никита (Делекторский), протоиерей Арсений Троицкий, игумен Варлаам (Никольский), иеромонах Гавриил (Гур), священник Константин Любомудров.

Бутовская «фабрика смерти» работала вплоть до 1950-х годов, но наибольшее число казней пришлось на период с августа 37-го по октябрь 38-го. За это время расстреляли 20.761 человека. Самым младшим из убитых было 14 или 15 лет. Самому старшему — митрополиту Серафиму (Чичагову) — шел 82-й год. Он уже не мог самостоятельно передвигаться, и к месту казни его несли на носилках.

Кости расстрелянных до сего дня лежат на Бутовском полигоне, покрытые тонким слоем земли. 

 

ИСТОЧНИК